Реалии жизни тех женщин, которые участвовали в интервью, представлены в виде клинических виньеток. В нижеследующих историях все составляющие взяты из интервью с женщинами. Однако эти элементы были перемешаны и переплетены друг с другом, чтобы сохранить анонимность наших интервьюируемых.

Жизненный путь многих женщин-мигрантов, а также женщин-беженцев отмечен длительными периодами напряжения и стресса, множеством тяжёлых, критических жизненных событий, а иногда и травмами. Поэтому пострадавшие страдают от глубокого чувства беззащитности и испытывают потребность всегда быть начеку, поскольку считают своё окружение небезопасным для жизни. Женщины, вынужденные покинуть родину, также подвержены чувствам отчуждённости, исключённости из общества и сожаления о потере связей с близкими людьми, об утраченных способностях и упущенных возможностях.

Расизм и дискриминация усиливают эти чувства и могут привести к устойчивому чувству недоверия и дискомфорта, а также к безысходности, страхам и отчаянию. Многим женщинам-мигрантам и беженцам делают расистские замечания в том смысле, что «тебе здесь не рады» и «ты не такая, как нужно». Это болезненные переживания, которым часто сопутствуют подавленность, сомнения и неуверенность в себе. Всё это не только очень сильно влияет на самооценку пострадавших, но и может приводить к кризисным ситуациям и психическимрасстройства. Когда человек, который и без того подвергается серьёзной психологической нагрузке, сталкивается с расизмом и дискриминацией, это оказывает на него дополнительное отрицательное воздействие, которое усложняет для него обретение родины в новой стране, а в чём-то даже делает это невозможным. Женщинам из семей мигрантов в повседневной жизни отказывают в принадлежности к немецкому обществу по причине их имени, внешности или религии. Все категории пострадавших лиц вырабатывают копинг-стратегии, с тем чтобы научиться справляться с уничижительными действиями со стороны представителей большинства и с проявлениями расизма — чтобы обрести или восстановить свою способность действовать.

В следующих клинических виньетках представлен опыт женщин из Мекленбурга-Передней Померании, которые столкнулись с расизмом, а также некоторые копинг-стратегии от пострадавших.

Я сижу в большом зале. Передо мной — мой муж, который читает лекцию. Она посвящена правому экстремизму и расизму в Мекленбурге-Передней Померании. Я слушаю и пытаюсь понять: меня это очень расстраивает, а возможно, даже немного злит? Как он сказал? Здесь не так уж много проблем? По сравнению с другими федеральными землями у нас всё «очень хорошо»? Здесь не так сильна партия «Альтернатива для Германии»? Всего лишь почти 18% мест в местном парламенте? И мы почти победили правый экстремизм в Мекленбурге-Передней Померании, ведь у нас здесь столько консультантов?

Я стараюсь больше не слушать; я едва не выбегаю из зала. Опять он за своё! Он умолчал о том, что расизм есть и здесь. Ну конечно, ведь у него самого нет никаких проблем! Но я не осмеливаюсь говорить: все остальные в зале находят моего мужа остроумным и знающим своё дело.

Я не могу не подумать о своих маме и бабушке. Мы здесь уже 20 лет. Как поздние переселенцы. Бабушка всегда говорила: сначала я всю жизнь была немкой, а последние 20 лет — я русская. А я помню, что у нас дома всегда было очень мало денег. У моей семьи почти ничего не было. Мы были бедны, ещё когда были в России, а в Германии — ещё беднее. Мама в России была учителем, а в Германии она стала работать уборщицей. Бабушка в России работала директором школы, а здесь, в Германии, ей всегда запрещалось работать. Для нас это были тяжёлые времена: мне постоянно приходилось подрабатывать уборщицей вместе с мамой в одной фирме после обеда и до вечера , и это было невесёлое детство.

Мне рассказывали, что в нашем доме жило много людей, у которых были расистские умонастроения. Однажды кто-то поджёг в доме мою детскую коляску, потому что не хотел жить с нами бок о бок. Меня как раз не было в коляске, но вы можете себе представить последствия такого акта агрессии для отношений с соседями? Мама и бабушка боялись так сильно, причём изо дня в день, что перестроили почти всю квартиру в настоящую крепость. Бабушка так до сих пор и не выходит одна на улицу, только вместе с нами. Она не чувствует себя в безопасности. До сих пор!

Я ещё ребёнком разучилась говорить. Да, забыла свой родной язык. Дома мы всегда говорили по-русски, потом переехали в Германию, и вдруг нам пришлось говорить по-немец Четыре года напролёт я просто молчала, как немая. И до сих пор я с трудом выношу мамин акцент, всегда думаю: ну начни же наконец снова говорить по-русски, я тебя еле понимаю! И, наверно, в этом была проблема ещё в моём детстве. Русский я уже забыла, а немецкий ещё не знала. Потом я пошла в детский сад, но не могла так быстро выучить немецкий. Мне ещё повезло в школе, потому что одна учительница в меня верила. Я и сейчас едва осмеливаюсь раскрывать рот, хотя говорю по-немецки без акцента и получила образование здесь.

Русский я больше не учила, да и сейчас понимаю его не полностью. Мама вообще-то тоже выучила немецкий, но не так хорошо, чтобы мы могли вести продолжительные разговоры по существу. От этого страдают наши отношения. Так жаль! Я думаю обо всех остальных женщинах-мигрантах и поздних переселенцах и задаюсь вопросом, а как у них складывается с языком и переменой языка. Чувствуют ли они себя здесь как дома — или, как я, до сих пор ощущают себя чужими? Не знаю, но надеюсь, что в будущем о демократии и расизме будут вести речи не столько те, кто сами не пережили расизма, сколько мы, кому есть что сказать об этом.

Я совершенно обычная женщина. У меня есть дети, я замужем уже 19 лет, хожу на работу. Моя повседневная жизнь ничем не примечательна. Я пытаюсь совмещать семью и работу. Да, это не всегда мне удаётся, как и всем остальным. Я люблю ездить в отпуск, люблю читать, слишком мало занимаюсь спортом, просто не успеваю. В общем, я такая же, как и все. У меня тоже бывают хорошие и плохие дни. Я тоже беспокоюсь за своих детей, за свой брак, но кому же не известны подобные тревоги? Однако кое в чём я всё же отличаюсь от других, по крайней мере мне то и дело об этом говорят.

Я редко могу говорить о своих опасениях. Зачастую мой платок интересует других больше, чем я сама. Меня уже спрашивали, не жарко ли мне в нём и неужели я хожу в нём мыться. На меня уже пялились и плевали на пешеходном переходе. Я потупляю взгляд и стараюсь не выделяться среди других. Я хочу всё делать правильно, для меня это очень важно. Этого я ожидаю и от своих детей: хочу, чтобы они никак не выделялись в плохом смысле. Они должны всегда быть как можно лучше. Я стараюсь, чтобы у них в контейнерах всегда лежала здоровая еда, а их одежда всегда выглядела безупречно. Я глажу её всю, чтобы никто не смог сказать, что мои дети — неряхи. У них много хобби, и это для меня тоже важно. Никто не скажет, что они не влились в общество. Собственно говоря, это почти всё, о чём я думаю. Эти мысли занимают меня даже ночью. Я лежу, не могу заснуть и думаю: а не сделала ли я что-нибудь не так? Дала ли я им всё, что могу? Осмысливаю всё, каждую ситуацию. Хочется не утратить контроль. Но я замечаю, что это становится всё труднее.

Чем сильнее я стараюсь всё сделать идеально, тем чаще отмечаю, что толку от этого ноль. Часто мне недостаёт сил, я чувствую себя беспомощной, но ведь, наверно, такое и вам знакомо? Возможно, у вас бывало такое: у вашего ребёнка скоро день рождения, вы делаете красивые приглашения для его одноклассников, готовите игры, но ни один ребёнок не принимает приглашения. Вам такое знакомо? А знаете ли вы, как это ужасно, когда вы ничего не можете с этим сделать? Ваш ребёнок сидит перед вами и плачет, потому что никто не придёт к нему на день рождения. И что мне делать? Приходить ко всем родителям домой и говорить, что «мы не террористы!» ? На свой день рождения мой ребёнок захотел хирургическую операцию. Такую, чтобы стать белокожим. «Я хочу быть как все», — сказал он. Что вы на это скажете как мать? Как мне реагировать?

Я и так уже стараюсь изо всех сил. Мы платим налоги, мы образованны, мы растим цветы в садике под окнами и стараемся, чтобы он был опрятным. Но это не работает. Этого недостаточно. Никогда не достаточно. Иногда мне бывает так грустно, что у меня начинается сильная головная боль или даже зубная. Врачи ничего не находят, говорят, что всё в порядке.

Страх за моих детей — это просто невыносимо. Им уже угрожали ножом, за ними следили просто потому, что они хотели играть в футбол с другими детьми. И потом, у меня есть и другие страхи. Смогу ли я и дальше работать по своей профессии? Заполучить эту работу уже было очень трудно. Мне повезло. Но я работаю усердно: показываю, что я её заслужила. Я прихожу на работу первой и ухожу последней, причём никогда не записываю свои сверхурочные часы. Я беру на себя все поручения, которые не хотят выполнять мои коллеги. Но политическая обстановка обостряется. Если дело дойдёт до сокращений, не уволят ли меня первой? Как мне тогда найти новую работу? Но такое известно и другим женщинам. Все, у кого есть дети, знают, каково жить под таким давлением. Приходится быть успешной, держаться и терпеть, лучше никогда не болеть.

Всё это занимает мои мысли, но как можно поднять это в разговоре? Как обсуждать это с моими детьми? Как поделиться моими тревогами с партнёром? Ему хватает своих проблем. Утром я встаю, отвожу детей в школу и иду на работу. Люблю читать, люблю ездить в отпуск. Я такая же, как вы. Или нет?

Когда я просыпаюсь, то надеюсь, что этот день пройдёт быстро. Я работаю учительницей, преподаю немецкий как второй язык. Мои ученики — это дети, которые ещё не владеют немецким, дети беженцев или мигрантов. Каждый день я как выжатый лимон и не могу не думать о том, сколько я ещё продержусь. Мне поручили преподавать немецкий как второй язык, потому что я сама мигрант. Наш класс называют «чурками». Значит, меня, мигранта, надо к мигрантам. Вот так. Уже в университете меня не раз спрашивали, почему я хочу в нём учиться, почему хочу работать учителем начальной школы, раз я сама не немка. «А вы почему хотите преподавать английский, если вы не англичанки?» Пока я не получила ответа. Я захожу на кухню. Мой сын готовит контейнеры с едой: один для меня, а другой для себя. «Положил тебе ещё пару печенек. Это полезно для нервов», — смеётся он. На какое-то время я очень воодушевляюсь, но это быстро проходит: «Ты должна преподавать иностранцам, а это требует сил!» Я бросаю на него взгляд и спрашиваю: «А мы кто? Разве не иностранц?»

Он смотрит на меня «Ну конечно! Мы ведь другие. Мы приспособились, а эти иностранцы не хотят приспосабливаться». У меня слёзы наворачиваются на глаза. «Ты ведь не всерьёз, верно? Мы тоже мигранты, никогда не забывай об этом!» Нам обоим пора в школу, больше нет времени на разговоры. Мы оба замечаем, что затронули запретную тему. Я задаюсь вопросом: что я сделала не так, из-за чего мой сын вообще может так думать? Может быть, дело в языке? Я жалею до глубины души, что не научила его своему родному языку. Когда он родился, я была молода и сама ещё училась. Роды были для меня настоящим ужасом: во время них меня всё время спрашивали, говорю ли я по-немецки, но что бы я ни отвечала, со мной никто не разговаривал. Все хотели говорить только с моим мужем-немцем. Мой сын был классическим крикуном. Я не знала, что с ним делать. Я страшно скучала по дому, мне ужасно не хватало своих родных и подруг. Мне было так одиноко — как и сейчас!

И позже я тоже всё время старалась не строить близких отношений с сыном. Для меня это было так больно! Мне хотелось, чтобы он стал немцем, но в то же время не хотелось этого допускать. Просто какое-то безумие. Когда он был маленьким, мне было непросто проводить с ним время. Я боялась выходить с ним на улицу: он всегда так кричал, а другие говорили: «Вот видишь, эти мигранты всё время рожают столько детей и совсем о них не заботятся! Кто знает, что эта мамаша опять ему сделала». Я очень сожалела, что понимаю немецкий, ведь иначе я по крайней мере не понимала бы. Я знала: мне нужно стать немкой! Я очень усердно учила немецкий, перенимала только немецкие традиции, вступала в разные клубы, купила собаку. Сейчас моему сыну уже 13, и я сожалею о многом, ведь ощущение такое, будто я его потеряла. Даже когда мы с ним едем ко мне домой, я всё время боюсь, что он будет держаться слишком по-немецки и что мои родственники станут отвергать нас ещё сильнее. Из-за этого стресса — «недостаточно по-немецки» и «слишком по-немецки» — у меня больше не было детей. Я просто не смогла вновь забеременеть, притом что мы с партнёром здоровы.

«Здравствуйте», — голосят ученицы. «Давайте быстрее! Опять у неё воспоминания!» — кричит моя коллега. Я уже знаю, что меня ждёт. То же самое повторяется практически каждый день. Одна из девочек сидит под скамейкой, дрожит, не знает, куда деваться, её глаза затуманены. Я сажусь возле неё и всё время говорю: «Не бойся, здесь безопасно!» Кажется, что проходит целая вечность. Наконец она засыпает возле меня, и тогда мы с другими ученицами возвращаемся к уроку немецкого. Я вижу отчаяние на лицах других детей; они хорошо знают, каково сейчас той девочке, знают по своему опыту. У них перед глазами по нескольку раз на дню проплывают картины войны: они словно проживают их снова и снова. Мы все стараемся держаться в хорошем настроении, иногда смеёмся. Да, уже с самого утра я знала: этот день тоже будет очень длинным, и мне хочется только одного: чтобы он поскорее закончился.

Я иду по улице, где много прохожих, и думаю только об одном: «Не поднимать глаз, не смотреть на людей!» Терпеть не могу встречать взгляды людей, когда они на меня глазеют. «Ещё несколько шагов!» Уф, наконец-то я пришла. И вот я стою перед входом. Меня сразу же охватывает невыносимое, гнетущее чувство, разъедающее меня изнутри. Оно столь тяжёлое, что мне хочется просто лечь на землю, как будто меня тянет вниз тысяча тяжеленных камней. Неописуемо тяжёлое бремя, и мне приходится всё время нести этот крест, но ведь так всегда. Ещё никогда не было как-то иначе. Я делаю последний глубокий вдох. Безуспешно пытаюсь сбросить с себя этот груз — и захожу в школу. В холле встречаю девочку, которая учится в моём параллельном классе: «Привет, шоколадка!» — говорит она и смеётся. Я отмечаю, как сильно это меня злит, но я слишком устала, чтобы вступать в споры, всё равно в этом никакого смысла, поэтому я просто улыбаюсь в ответ и иду своей дорогой. Как же мне это осточертело! Опять я выделяюсь среди других своим цветом кожи. Никто не замечает меня! Только мой цвет кожи. Вечно я чем-то отличаюсь от остальных. Как-то не вписываюсь Просто мне здесь не место.

Мой отец приехал в Германию ещё ребёнком, получил здесь образование, а сейчас работает здесь же врачом. Мама — белокожая, немка, имеет хорошую работу: она референт в церкви. Я родилась здесь, и всё же меня постоянно считают чужаком, то и дело спрашивают: «А сколько ты уже живёшь в Германии? Что? 17 лет? Для 17 лет ты очень хорошо владеешь языком!» Тогда смеяться нужно уже мне: ведь я не знаю других языков, кроме немецкого. Это мой родной язык. Но им это безразлично. Для них существует только их так называемое восприятие, основанное на предубеждениях. Для них я всегда буду чужаком. Они никогда и никак не смогут считать меня «настоящей немкой». Даже мой классный руководитель: она не хотела давать мне рекомендацию в гимназию. Она опасалась, что у меня могут быть трудности с немецким. Это уже смешно. Так поступают и с другими детьми-мигрантами. Если кто-то выглядит не совсем немцем, его автоматически направляют для получении сертификата о среднем образовании. Несмотря на все препятствия, я попала в гимназию, но почему это всегда должна быть какая-то борьба? Наступит ли когда-нибудь такой день, когда не надо будет сражаться?

Сразу же начинается урок. Я сижу и быстро просматриваю сообщения в WhatsApp. Меня очень беспокоит судьба моих подруг из Турции. Я их очень люблю. Они всегда готовы помочь, поддержать и никогда не забывают о других. Они боятся за свою мать: она была в заключении, где её пытали и насиловали. С тех пор она почти не разговаривает. Они делают всё возможное, чтобы ей стало лучше, но пока всё без толку. Точно так же они стараются и для других, при этом они сами беженки со своими собственными травмами. Не знаю, как они выдерживают. Совершенно не представляю. А сейчас их семье грозит депортация! Я так радуюсь, что я всего лишь чернокожая, что у меня немецкий паспорт, что я немка. Но сейчас пора сосредоточиться на уроке. Я должна быть лучше, чем все «нормальные дети», так всегда говорит отец. Не выделяться, приспосабливаться — и быть лучше всех.